Книга Стон и шепот  - Стелла Грей

После этой фразы до этого заразы наконец дошло, зачем я все еще тут стою, а не сливаю фотки в сеть.

– Завтра же устраню все проблемы, созданные моим ведовством.

– А вы понятливый, господин Польский, – похвалил его я. – Быстро смекаете.

Он закивал, подобно китайскому болванчику, и тут же принялся запихивать мне фотографии обратно, я же брезгливо отпихнул его руки прочь, ибо помнил, что он этими самыми руками делал.

– Оставьте на память. У меня еще есть несколько десятков копий.

На этом я поставил жирную точку в нашем разговоре.

Думаю, мы друг друга отлично поняли, ровно настолько, что мне больше нечего делать на этой вечеринке.

Я уже направлялся к машине, когда раздался звонок. Вытащив телефон, с нехорошим предчувствием уставился на номер доктора Орлова.

– Да? – громко произнес я, перекрикивая врубленную кем-то поблизости музыку. И опять это противное ощущение самого ужасного. Лишь бы не это. – Что-то с матерью?

– Роман Михайлович, доброго вечера, – из-за шума я еле различал голос мужчины. – Понимаю, что поздно, но ваша мать немного пришла в себя. Сами знаете, насколько редки такие состояния, и я решил сообщить. Она зовет вас.

– Еду, – коротко бросил на бегу к машине.

И по хрену, что на меня все смотрят и оборачиваются. Не каждый день увидишь бегущего Коршунова.

– И захватите мороженое, – добавил Орлов. – Вы ведь помните…

– Помню, – оборвал я. Лучше него знал. – Скоро буду.

На моей тачке до сих пор тусовались какие-то бляди: развалились на капоте и устраивали фотосессию. Гаркнув на них, что всех передавлю на фиг, если сейчас не свалят, я завел машину и с визгом шин свалил с автодрома.

По фигу, что про меня подумают, я ехал к матери.

* * *

Это было последней каплей в череде событий. Той самой, что переполнила чашу, преодолев точку поверхностного натяжения. Той самой, вскрывшей меня изнутри, выпотрошившей грудину… Я ощущал себя выброшенной на берег рыбой, которая лихорадочно глотает воздух, но не может насытиться кислородом.

Не успел я к матери.

Как бы сильно не гнал гребаную скоростную тачку. Даже на гоночном болиде, блядь, не успел бы.

Нет, мама не умерла. Но когда я приехал, пообщаться с ней было уже не судьба.

Ушла в себя! Опять. Вернется не скоро и, вероятнее всего, вообще никогда не вернется больше.

Орлов сказал, что с такими, как она, в этой стадии болезни “нормальное сознание” – исключительная редкость. Которую я успешно проебал.

Очередное разрушение моего маленького мира, и оно всегда испытание. Я с честью держался, когда воевал и дома, и на работе, когда не мог расслабиться ни на минуту и скинуть напряжение, но это… мама. Наверное, это единственное святое, что остается в жизни каждого человека, каким бы опустившимся он ни был.

Вот и сейчас…

Я ввалился в темный дом, жадно втягивал носом воздух, но вместо привычного флера ароматов мне по-прежнему мерещился запах вишневого мороженого. На руках, на коже, на языке… От него тошнило, выворачивало внутренне до кровавой рвоты. Приятный запах из детства, который в последние годы стал ассоциироваться с мукой и больницей.

Мне вскрыли вены, и кровь медленно заливала все вокруг, и даже она того самого ненавистного темно-вишневого цвета. Прислонившись спиной к двери, я сжал мелко подрагивающие пальцы и с горькой усмешкой понял, что…

Я все. Я просто все.

Что угодно, чтобы забить эти ассоциации… и забыться.

Ноги сами понесли меня сначала к бару, где я налил виски на два пальца и залпом выпил, а после еще один бокал, и лишь тогда внутренности выпустило из ледяных когтей.

Короткими, нервными движениями я вскрыл пачку дорогих сигар, отщипнул у одной кончик и затянулся крепким табаком. В сочетании с алкоголем он почти мгновенно давал в голову, заставляя расслабиться. Сделав несколько затяжек, я захватил бутылку вискаря, бокал и отправился вглубь дома.

Не знаю, сколько я бродил по комнатам и коридорам, как призрак неадекватного алкоголика… Да я примерно так и выглядел! В одном из зеркал дрожало отражение… Светлый костюм, темные волосы, мертвенно-бледная кожа и воспаленные глаза, в которых отражался тлеющий огонек на кончике сигары.

Спустя несколько минут ноги сами принесли меня к дверям Евы. Нет, я не думал заходить и предъявлять права, но я, как побитая собака, приполз к дверям той, чья ласка была так важна. И да, я прекрасно это осознавал.

– Херово это… когда баба нужна не только как тело, – полушепотом проговорил я, глядя в потолок и в очередной раз затягиваясь. – Ведь именно поэтому ты сейчас не лезешь к ней в постель, а сидишь под дверью.

От выпивки и табака на голодный желудок начало мутить, а мир перед глазами плыл и качался. Совсем ты поехал, Рус.

Я отодвинул стакан и приложился к вискарю напрямую из бутылки, мысленно смеясь над своими прежними заморочками в стиле “употребление как искусство”. Лед, определенная доза, определенный сорт… послевкусие, мать его конем!

Какая разница, как именно раскрывается букет, если тебе хочется самым банальным образом надраться и… перестать быть?

Но не можешь. Потому что от тебя слишком многое зависит.

На одной с тобой подводной лодке как минимум мать, а как максимум Ева. Я обещал вернуть ей голос. А Руслан Коршунов всегда выполняет свои обещания.

Именно в этот момент тихо скрипнула дверь, и в узком зазоре между ней и косяком появилась маленькая тень… ушастая и хвостатая. От неожиданности я даже отлип от бутылки и сфокусировал зрение на котенке.

– Мяу! – явно с претензией заявило животное. – Мяу?

– Какого хера сижу? – почти неслышно переспросил я в ответ. – Хочу и сижу. Это мой дом, между прочим. Бухаю, где хочу!

Морда блохастого найденыша брезгливо скривилась, и, задрав хвост, эта поганка целеустремленно пошла ко мне. Я же так же целеустремленно, но вовсе не настолько элегантно встал и отправился вниз. Вопреки ожиданиям, кошка не поспешила отвалить от меня сразу. Она ходила, словно тень, притом маленькая и доставучая, но после какого-то по счету глотка коллекционного пойла я перестал воспринимать ее как нечто чуждое.

Не знаю, какие демоны принесли меня в музыкальную комнату, но они явно знали толк в муках человеческих. Сейчас, именно в этот момент, вид почти каждого инструмента впивался в душу шипами тернового венца. А уж она… моя первая гитара.

Я мотнул головой и сжал пальцы, даже спустя годы ощущая шрамы на них, хотя физически там была уже давно лишь идеально гладкая кожа… поверх поврежденных сухожилий. Театральная ширма, за которой лишь разруха…

Может, и вся моя жизнь, как эти кулисы? Красный бархат – равно успешная жизнь, а на подмостках за ней лишь обнаженный до нервов, поломанный человек.